Михаил Медведев
Несколько лет назад в журнале «Культурологические исследования в Сибири» (Омск, 2000, вып. 1, с.44-53) была опубликована статья Е.В. Груздова «Геральдика за семиотикой и символогией» (сегодня текст ее доступен в Интернете, где я и смог с ней ознакомиться благодаря любезному совету лужского филолога А.С. Александрова). Автор статьи предпринял попытку рассмотрения геральдики (какой она ему видится) в философском ключе и вывести геральдическую мысль «на общегуманитарную проблематику». Прежде всего это достигается путем рассмотрения знаковых систем в ключе концепции «символогии» М.К. Мамардашвили и А.Н. Пятигорского. Под геральдикой Е.В. Груздов понимает «систему, в которую организуются гербы» и заодно все прочее, «что выполняет роль идентификатора в социальном пространстве».
Идея общегуманитарного осмысления геральдики в высшей степени благородна, и опыт Е. Груздова заслуживает внимания. Представляется нелишним рассмотреть некоторые поставленные им вопросы в несколько ином аспекте — как они видятся историку геральдики.
Прежде всего следует принять во внимание то, что родиной понятий о символе, эмблеме, гербе и т. д. является культурная и социальная практика, так что философы, использующие эти термины в отвлеченных суждениях об основах познания и бытия, должны или декларировать сугубую условность такой терминологии; или же специально обосновать, оправдать ее (каждый раз заново, в аспекте специфики своих концепций).
В первом случае их суждения никак не могут быть экстраполированы в сферу конкретных исследований: такая экстраполяция была бы чревата риском псевдонаучных допущений. Если же объяснение дается, именно оно может послужить основой для принятия либо объектом первичной критики.
Независимо от того, можно ли считать таким объяснением те или иные положения М. Мамардашвили и А. Пятигорского, позволю себе со своей стороны усомниться в том, что их взгляды могут быть непосредственно проецируемы на геральдику.
М. Мамардашвили и А. Пятигорский рассуждают о символе как «странной вещи», пребывающей отчасти в мире вещей, отчасти в действительности сознания, и направление своей работы (в которой, по выражению Е. Груздова, «символ рассматривается как вещь, которая отсылает не к другой вещи, а к сознанию») именуют символогией. Речь, в частности, идет о самообозначающихся первичных символах (каковыми может быть «только та вещь, которая не может не мыслиться свободной») и вторичных («в первую очередь вещи, а символами они являются лишь тогда, когда срабатывают таковыми»).
В какой мере самообозначение может считаться предельным выражением символичности — этот вопрос выходит за пределы предлагаемого разговора. Но очевидно то, что для историка «первичные символы» предстают отчасти сущностями, отчасти сложными культурными конструктами, иногда даже «вещами-символами» конкретных явлений (провидение может явиться символом социального потрясения), но никак не первичными символами. Более того, типичный историк или признает, что эти «первичные символы» в значительной мере не принадлежат ни миру вещей, ни сознанию, или по крайней мере должен считаться с типичностью такого мнения. История символики занимается исключительно «вторичными символами».
Конечно, философ скажет, что это им, историкам, зелен виноград... Или не скажет, если имеет представление о специфике исторической науки, наделенной «иной всеохватностью».
При этом в реально практикуемых социально-знаковых системах символ весьма часто является не вещью, отсылающей к сознанию (и уж подавно не вещью, отсылающей к вещи), но внутренним феноменом сознания; а в системах с такой высокой степенью знаковой абстракции как геральдика такое понимание символа господствует безраздельно.
Вообще, говоря «символ», мы имеем в виду не сущность, а свойство объекта, связанное с его коммуникативной функцией. Нет оснований полагать, что функция исчерпывает или хотя бы задает структуру, сущность самого объекта.
В геральдике, как известно, средства изобразительного воплощения герба (если они сами по себе не несут мощного знакового заряда, как, к примеру, человеческие кости) чрезвычайно малосущественны, графический эталон недопустим, и почти весь знаково-символический заряд воплощается в иконографических особенностях геральдической практики. Здесь «вещи» почти нет вовсе.
Рассмотрим иной пример: мир регалий. Корона святого Стефана есть символ Венгрии, и при этом чрезвычайно важна подлинность, уникальность, самотождественность этой короны. Но даже в этом случае сущность предмета и его роль «сакрального индивида» коррелируют лишь отчасти, а связь их — скорее генетическая, нежели актуальная. Вещи не являются символами, а только служат ими, «срабатывают», как пишет о вторичных символах Е. Груздов. Говоря «идеальный символ», мы никак не характеризуем сущность называемого явления, а лишь указываем на идеально выполняемую ментальную функцию по отношению к другим явлениям, на способность объекта служить «идеальным провокатором» межобъектных скачков сознания. Каким образом в принципе связаны сам объект и его таковая способность, мы не знаем. Если отвлечься от отсылок к «узнаваемости», «однозначности» и т. п. (которые опять-таки характеризуют не объект, а его способности), генеральные обобщения здесь, похоже, не работают. Решающую роль играет не объект, служащий символом, а сознание. Сводя (как и должно) символ к функции, к происходящему между объектами, мы признаем, что символ вовсе не есть вещь и существует — точнее, осуществляется — лишь в сознании.
Едва ли не единственный род «вещности», действительно присущий символу, связан с коммуникацией, со связью сознаний, когда подобной вещью способно оказаться сознание другого. Самовыражение сознания в сложных, авторских (претендующих на присутствие «частицы самого автора») семантических построениях составляет одну из «сущностей» искусства вообще и геральдического искусства — в частности. Для геральдических исследований особенно характерно обнаружение «сознания другого» по ту сторону символа, там, где пребывает символизируемое. Герб есть намеренно употребляемое средство репрезентации, и его носитель, не довольствуясь ролью пассивного референта, способен сам буквально врываться в поле семантического содержания герба. В геральдической теории это прежде всего выражено в идее гербового права, права на определенные геральдические знаки и их элементы (каковое право обычно так или иначе поделено между самим владельцем и социумом, государством, «короной»). Однако, очевидно, что отпечатки личного начала, присущие миру символов, сами не являются «вещами», они лишь отражают некую объективность субъективного.
Та или иная философская концепция познания и общения может по-разному трактовать отношение «служащего символом» и символизируемого явлений к ментальному феномену символа. Но важно то, что именно сознание делает символ «идеальным» или «не идеальным». Для одного реципиента символики, в меру его эрудиции, образа и обыкновения мысли, лебедь означает творчество; для другого — чистоту; для третьего — лицемерие; для четвертого — прусскую монархию; для сторожа в зоопарке лебедь может оказаться идеальным символом его рабочей рутины. Сам лебедь в известном смысле здесь вовсе ни при чем.
С другой стороны, допускаемый нами «идеальный символ» сам по себе остается незамеченным, не представляющим интереса. Наш воображаемый сторож, скользнув взглядом по клетке лебедя, не задумывается о ее обитателе, а лишь вздыхает о своей пропащей жизни.
В действительности же «идеальному» символу часто (если не чаще всего) предпочитают «интересный» символ, требующий заметной работы сознания и имеющий дополнительные функции (прежде всего эстетическую и репрезентативную). Отчасти это объясняется практической невозможностью существования универсально-идеального символа; отчасти обусловлено потребностями сознания в многомерности, несводимой к чистым функциям. В сферах «официальной символики», эмблематики, геральдики такие несимволические функции успешно соревнуются и одновременно срастаются с символической.
Итак, лишенный собственной привлекательности, строго функциональный «идеальный символ» не отвечает потребности сознания и потому недостаточно утилитарен; а многофункциональность практически преуспевающего, утвержденного в культуре символа отнюдь не требует внутреннего согласия, непротиворечивости, полной гармоничности или же отсутствия произвола, поскольку этих качеств заведомо лишен беспокойный и подвижный общий контекст, образуемый культурными, идеологическими факторами, персональными предпочтениями реципиентов символики (включая ее использователей) и т. п. Вещность, тождественность, несвобода обеспечивают основу, опору для такой многофункциональности, хотя и не сливаются с ней.
Итак, для историка символики «символ» — это синекдоха, pars pro toto; символ интересен не только тем, что он есть символ, и в разговоре о символе с необходимостью обсуждается не только символическое. В этом — радикальное отличие предметно-прикладных теоретических построений, трактующих тему символа, от абстрактных. На мой взгляд, беда многих семиотических исследований в том, что чистая, абстрактная идея символа прилагается в них к конкретным предметам исследования. Реальный контекст при этом неисповедим, а выводы произвольны. Если же мы говорим об устоявшейся и крайне сложной знаково-символической системе (а таковой системой par excellence является как раз геральдика), то приложению любых абстракций и обобщений противостоит, помимо конкретности каждого символа и каждого знака, еще более требовательная конкретность данной системы.
Расширительное толкование геральдики, предлагаемое многими исследователями и, в частности, Е. Груздовым, эту конкретику игнорирует, делая реальный символ в полноте его функций недоступным для исследования. Скорее был бы уместен такой осторожный оборот, как «геральдика и близкие к ней системы».
Свободное отношение многих авторов к понятию «геральдика» вполне объяснимо. Они настолько ясно осознают, «видят в лицо» конкретную геральдическую традицию, что не усматривают затруднения в метафорическом применении ее имени к явлениям в чем-то сходным. Эти вольности провоцируют других авторов, которые, напротив, едва постигают особенности геральдики, но в этом постижении уверенно опираются на общеисторические, семиотические, философские и иные схемы. Так и Е. Груздов стремится вывести геральдику из тьмы, в которой она, вероятно, пребывает, «на проблематику иных дисциплин. Но мы, — продолжает он, — не встретим геральдических работ, которые бы отрабатывали данные подходы»; налицо лишь «попытки».
Пожалуй, не встретим, если ограничимся довольно провинциальной русскоязычной геральдической литературой с ее вынужденно гипертрофированным пафосом популяризации.
Между тем современную науку о гербах не представить себе без терминологии «символического и эмблематического», раскрывающей человеческое измерение геральдической знаковости и предложенной сугубо академическим человеком М. Пастуро, или, например, без штудий о геральдической психологии, в которых Ф. Менендес Пидаль проливает свет на глубинные особенности геральдического обозначения. Едва ли может быть надежно философское или же семиотическое введение в геральдику, написанное без анализа тех взглядов на геральдическую «логику простых форм», которые запечатлены в публикациях Р.Ф. Пая, и тех обширных филологических данных, которые «подняты» в трудах Дж. Бролта по средневековым геральдическим описаниям.
Примеры серьезного обращения к теме можно обнаружить и за пределами собственно геральдических трактатов и статей. Так, в 1970 г. в парижском сборнике «Введение в семиологию» был опубликован очерк Ж. Мунена о геральдике в семиотическом аспекте.
Выводить геральдику к общей проблематике (или к иной частной гуманитарной проблематике, что представляется более точным в случае с такой ветвью специфического дискурса, как «симвология» М. Мамардашвили и А. Пятигорского) нужно и неизбежно. Но, во-первых, приходится учитывать, что это уже делается, и давно. Во-вторых, такое «выведение» не может быть односторонним: оба круга проблематики должны быть знакомы пишущему не понаслышке и раскрыты навстречу друг другу. Все остальное даст лишь черновой продукт, едва ли пригодный к использованию в качестве научного итога.
Я не философ и на вызов «символогии» отвечать не возьмусь. Для того, чтобы диалог стал возможен, должна состояться существенная подготовка. Можно спорить о том, что есть идеальный символ; но, пожалуй, нет сомнений в том, что в глухом диалоге ничего идеального нет.
* * *
Опубликовано на сайте «Геральдика сегодня» 09.03.2004